Аромат судьбы - Страница 9

— А-а… вот откуда возник миф про Каина и Авеля. Это не просто выдумка, это из жизни взято! — воскликнул Гордей.

— Конечно, милый, из жизни. Писание придумать нельзя было, потому что жизнь богаче выдумки.

— Только ведь получается, отец, что древние иудеи все переврали — очернили Каина–земледельца, который олицетворял оседлые народы, и сказали, что он убил Авеля–скотовода, символизирующего кочевников. А ведь на самом деле все наоборот было — это Авель убил Каина, как мы наблюдаем на протяжении всей истории на практике. А! Как же так?

Дарий Глебович даже дар речи потерял от этих слов сына, так они его поразили. Особенно же тем, что были сказаны в столь юном возрасте. Он постарался скрыть изумление.

— Порадовались бы мама на тебя, Гордей, какой ты умный растешь! Вот ведь приметил что… Так оно и есть, дружок. А что же ты хочешь? Ведь те, кто писал Библию, сами были кочевниками. Тут как говорится, кто первым проснулся, тот и обулся.

— Во–от оно что-о, — протяжно проговорил мальчишка. — Точно! Оболгали они нас, подлые…

— Ну, — поднял ладони вверх Дарий Глебович, — ты не очень впечатляйся. Об этом говорить вслух не принято. Знай себе, и помалкивай. Такой несправедливости ты в жизни еще много повстречаешь, очень много. А что касается иудеев, то запомни: все, ими сказанное, нельзя понимать буквально.

Открывшиеся в этой части пути картины, возможно, и радовали бы Гордея, как и прежние, если бы тут не обозначалось повсеместное присутствие калмыков — чужой неприятной силы. Ни калмыцкие кибитки из хвороста и войлока, ни вонь их стряпни, ни они сами Гордея не заинтересовали. Чувствовалось в них что–то присмиревшее, но не обузданное до конца. И казалось, что при малейшей возможности они опять пойдут по людям с огнем и ором.

Он хотел сказать об этом вслух, но тут из–под куста орешника выскочил заяц и понесся по взгорку прямо на виду у путников, удаляясь от дороги. Бывалые их спутники, ехавшие на других повозках, оживились, но не больше. А Гордей вскочил и замахал руками от неожиданности, словно бурно радовался неожиданно встреченному родному существу.

Скоро после этого закончился Большой почтовый тракт, называемый Черкасским. Была оставлена позади равнинная часть пути, составившая приблизительно его треть. Дальше пошли полудикие кавказские предгорья. Путники в очередной раз сменили деревянные оси и колеса телег, обновили их смазку и повернули на Военно — Грузинскую дорогу.

Движение тут было сколь оживленным, столь же и опасным. Чтобы поспевать за основным потоком повозок, им пришлось пересесть на лошадей, нанимая их по дороге. Эти крепкие горные лошади, небольшие по размеру, запряженные четверками, с легкостью брали самые крутые подъемы на горы. От смотрения на них дух заливало восхищением. Возникало невольное стремление их жалеть и им помогать.

Кстати, в конце тракта произошло еще одно изменение — тут их поджидали более мелкие обозы, с целью присоединиться и тем самым усилить свою безопасность, так что в общем перед отправкой в горы собрался товарный караван из без малого сотни повозок. Дабы сэкономить деньги на отдельной для себя охране, караван подождал почтовые кареты и дальше поехал в их хвосте. Теперь за ними следовал настоящий конвой из казаков и пехотных солдат с боевым вооружением, как и говорил в свое время Соломон Несторович Конт, кажущийся теперь нереальным, когда–то обозначившемся персонажем снов. По сути он должен был ехать за почтой, но интересы примкнувших путников тоже учитывались.

Ну… поелику присоединившаяся часть охраняемого объекта оказалась больше почты, то интерес конвоя, конечно, тоже был учтен…

Пока путешественники ехали Кавказским предгорьем, Гордей все поглядывал на стала волов, бегающие вдоль дороги, и вздыхал — что ни сказать, а езда на воловьей тяге была более мягкой, чем на конской. И он никак не мог понять, почему им пришлось отказаться от волов. Но что делать — за пределами тракта не было организованного их использования. А без смены тягла до места не доедешь.

Если не учитывать всякие нагайские новизны, сопровождавшие караван, дорога в этой части пути характеризовалась своей однообразностью — та же равнина, только по сторонам холмы чуть выше прежних, окоем ближе и выше — создавалось впечатление, как будто они медленно въезжали в подземные чащобы из камня. Это был Кавказ, громоздившийся на дальнем горизонте и с каждым днем все больше налегающий на них.

Гордей, скорее подавленный, чем восхищенный Кавказом, все допытывался, было ли так и раньше, ведь его отец бывал уже тут, да?

— Тут бывал, — терпеливо отвечал Дарий Глебович и на протяжении всего пути, практически от Железноводска до Нальчика, комментировал все виденное. И опять вспоминал свою молодость, знакомство с Пушкиным. — Только тогда тут меньше было того, что служит удобством при перемещениях, все было проще и примитивнее, как в природе. Или мне это кажется…

В один из дней вдали показались более крутые вершины со снежными шапками, серебрящимися на солнце, — они давно миновали станицу Невинномысскую, Пятигорск, Нальчик, Владикавказ и въехали в настоящие горы.

Пребывание здесь оказалось несравненно труднее всех рассказов о горных условиях. Донимал не только подъем вверх, но и солнце, и пыль, и жар, идущий от раскаленных камней — и все это при отсутствии ветра. Только и радости было, что обилие воды, текущей с гор быстрыми ручьями, в которых можно было как–то охладиться, да то, что в вечерние часы от снежных вершин струились свежесть и прохлада.